10 февраля исполнилось 120 лет со дня рождения замечательного русского писателя и мыслителя Русского Зарубежья Бориса Зайцева (29.1./10.2.1881, Орел, - 28.1.1972, Париж; похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа). Прожив девяносто один год, из них без малого три четверти века он верно и честно служил русской литературе. Из писателей-изгнанников Зайцев внес в нее вклад едва ли не самый значительный, щедро открыв для нас, по словам Блока, "пленительные струны своего лирического сознания: тихие и прозрачные".

В библиографии Р. Герра, изданной в 1982 году в Париже, описаны пятьдесят зайцевских книг на русском языке и более двадцати на других языках. Целая библиотека замечательных произведений, восхищавших самых взыскательных мастеров слова! И это еще не весь Зайцев. Во многих подшивках эмигрантских и российских газет, журналов, альманахов найдены сотни его этюдов, эссе, литературных портретов, очерков, рассказов, дневниковых записок и писем - числом около шестисот. Многие из них еще требуют своего опубликования и трезвой оценки маститых литературоведов, историков, богословов, философов, т.е. специалистов по русской культуре. Написанные талантливо, пером и сердцем большого художника, глубокого мыслителя, эти публикации принадлежат не только тому времени, в которое писались. Им суждена долгая жизнь, потому что все эти бесценные документы эпохи, достоверные свидетельства человека, на долю которого выпало прожить вместе с неспокойным ХХ веком все его восторги и скорби.

Отец Зайцева, Константин Николаевич, был из дворян Симбирской губернии, по своей специальности - горный инженер. "Происхождение нашего рода татарское; имеется и примесь польской крови. Мать моя, Татьяна Васильевна, - дочь малоросса и великоросски".

Детство Бориса прошло в селе Усты Жиздринского уезда Калужской губернии. Первоначальное образование он получил под руководством гувернанток, потом в Калуге учился в классической гимназии, но так ее и не окончив, получил среднее образование в Калужском реальном училище в 1894-98 г.г. Эти годы впоследствии описаны им в рассказе "Заря" (1911) и в первых двух книгах автобиографической тетралогии "Путешествие Глеба" (Б., 1937; Париж, 1948).

Отец Зайцева хотел дать сыну техническое образование, но тот увлекся литературой. Начался "период мечтаний": химическое отделение Московского технического училища (1898 - 99, исключен за участие в студенческих беспорядках), Горный институт в Петербурге (1899-1901), юридический факультет Московского университета (1902 - 06; курса не закончил).

Все это говорит о поиске молодого человека сферы своего применения в жизни. Все его попытки стать на ноги привели только к одному: Борис Константинович стал писателем и москвичом. Поначалу примыкая к кружку неореалистов (Вересаев, Пришвин и другие), Зайцев вместе с тем воспринял и дух идеальных поисков символистов (Вл. Соловьева), хотя в зрелом творчестве прежде всего продолжил традицию русской классики - Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, Ф. И. Тютчева, А.П. Чехова.

Начиная с 1902 года, вся его жизнь тесно связана с Москвой. Он жил на арбатских улицах и переулках. Полубогемный стиль жизни этих лет нашел отражение во многих рассказах, преимущественно 2-го и 3-го сборников.

Тип зайцевского письма в основных моментах сложился именно в Москве. Это - проза несколько разряженная, ясная по чувству, по-классически стремящаяся к полновесности точного слова. Его особая изобретательная сила, зиждившаяся на кристально сдержанном переживании тонкой близости человека и природы, сделала его не только своеобразным мистиком "дыма отечества", в чем-то не уступавшим Тургеневу, но и поэтом старой Москвы, стихии бульваров, монастырей и переулков, всех этих "Гагаринских, Сивцевых, Арбатов, Спасопесковских...".

Излюбленная форма его рассказов - этюд, часто выраженный в определенной звуковой или цветовой гамме (например, "Черные ветры" - в черной, "Миф" - в золотистой). Сам Зайцев говорил о своем раннем творчестве в целом как о "чисто поэтической стихии, избравшей формой не стихи, а прозу" ("О себе", с.26).

Духовное развитие Зайцева шло от непосредственного мистического ощущения божественности мира к твердому православию, и переломным моментом на этом пути стала революция, которую он решительно не принял. Потрясения, связанные с революционными событиями (гибель племянника-офицера, убитого толпой в феврале 1917 года, арест самого писателя в 1921 году, тяготы разрухи и голода, болезнь), вызвали в нем религиозный подъем и окончательно определили его путь к Церкви.

В полной мере достоинство зайцевского дарования определилось в "чужих городах". Почти все его зарубежные произведения о России проникнуты и ностальгией, и - вопреки ей - подъемом религиозного чувства. Тяготы революционных лет и изгнание на Запад не озлобили Зайцева - как глубоко православному человеку ненависть ему была органически не присуща, - позволили по-новому открыть для себя духовный фундамент русской культуры, а также увидеть, что подметил поэт Ю. Терапиано: "русскую всемирность тех дореволюционных лет, когда наши... писатели умели ощущать весь мир своей родиной".

За границей Зайцев активно сотрудничал в эмигрантских изданиях ("Современные записки", "Возрождение", "Русская мысль", "Новый журнал" и многих других), долгие годы был председателем Парижского союза писателей и журналистов. Основные темы зарубежных произведений писателя связаны с памятью о России: по его словам, революция "дала созерцать издали Россию, вначале трагическую, революционную, потом более ясную и покойную - давнюю, теперь - легендарную Россию моего детства и юности. А еще далее в глубь времен - Россию "Святой Руси"".

Лучшее из написанного писателем после 1922 года представляет собой три цикла: лирико-автобиографическую серию романов "Путешествие Глеба" ("Заря", 1937; "Тишина", 1948; "Юность", 1950; "Древо жизни", 1953), а также последняя ипостась родины воплощена в серии художественных обработанных житий, очерков о христианской святости ("Преподобный Сергий Радонежский", 1924; "Алексей Божий человек", 1925; "Афон", 1927; "Валаам", 1936); и биографии русских писателей ("Жизнь Тургенева", 1932; "Жуковский", 1951; "Чехов",1954).

В романизированных биографиях русских писателях, интерес автора сосредоточен на внутреннем мире и личной жизни писателя. Значительную часть творческого наследия Зайцева составляет его публицистика ("Дневник писателя", "Дни"), рассеянная по периодике (среди них статьи о К.Н. Леонтьеве, Ф.И. Тютчеве, В.А. Жуковском, М.Ю. Лермонтове, Ф.М. Достоевском, А.С. Пушкине, Н.В. Гоголе, Л.Н. Толстом, И.С. Тургеневе, А.П. Чехове, Л.А. Андрееве) и его обширная переписка.

Духовный путь Бориса Зайцева отмечен характерной особенностью: его детство, юность прошли вблизи величайших святынь русского православия, но в то время он оставался равнодушен к ним. Зайцев несколько лет жил неподалеку от Оптиной пустыни, но ни разу не побывал в ней; часто проезжал в имение отца через Саровский лес, но Саровская обитель не вызывала у него особого интереса. И только в эмиграции, навсегда лишенный возможности поклониться этим святым местам, мыслитель постигает их великое духовное значение и в своих очерках совершает мысленные паломничества в них.

"Что имеем - не храним, потерявши - плачем". В словах пословицы заключена вечная мудрость. Именно так была потеряна русской либеральной интеллигенцией на рубеже XIX - ХХ веков Православная Русь. Еще были открыты храмы и монастыри с бесчисленными святынями, пелись молебны, прославлялись святые угодники - но все меньше оставалось людей, принимавших все это сердцем и всерьез, твердо хранивших тысячелетнюю веру предков. Прославление величайшего чудотворца преподобного Серафима Саровского в 1903 году было встречено "образованным" обществом с презрением и насмешками, как казенно-охранительный акт, устроенный Царем и церковниками. В годину повседневного оскудения веры сердца людей оказались неспособными откликнуться на радостно-солнечную, согревающую любовь Старца. Надо было стать свидетелями "невиданных перемен и неслыханных мятежей", пройти через море страданий, оказаться выброшенными далеко за пределы родины, чтобы открыть чистый источник православной веры, прильнуть к нему со слезами и покаянием. Весь этот путь и был пройден Борисом Зайцевым.

Первая книга, написанная Зайцевым в эмиграции в Париже, - "Преподобный Сергий Радонежский". Преподобный Сергий особенно почитался русскими православными эмигрантами 1920-х годов. Имя этого святого получило основанное в июле 1924 года в Париже русское церковное Подворье (писатель присутствовал на его освящении). Перелагая известный труд епископа Никона, рисуя труды и подвиги "игумена земли Русской", Борис Константинович ободрял своих соотечественников, изгнанных из России, часто впадавших в отчаяние, бедствовавших. Он показал, как великий святой переносил скорби, голод, нестроения среди братии, и, главное, напомнил точное и истинно христианское отношение к ордынскому игу (большевиков в той же книге Зайцев называет "новой ордой"), которое сформулировано в напутствии преподобного Сергия Дмитрию Донскому перед выступлением на битву с Мамаем.

Терпением, полаганием во всем на волю Божию была исполнена жизнь подвижника, его смирением и молитвой духовно укреплялась Русь. Писатель избежал политизации образа Сергия, обычной для сочинений иных писателей, историков, публицистов: в его книге отчетливо выражена мысль о том, что преподобный уходил в пустынь и основывал монастырь ради единственного, самого главного дела - спасения души, но Промыслом Божиим был призван к участию и в национально-государственном устроении Руси.

Другой важный момент книги о преподобном Сергии: мыслитель подчеркивал, что русская православная духовность - уравновешенная, лишенная экзальтации свойственным католическим "святым". Устоявшемуся представлению, что все русское - "гримаса", истерия и юродство, "достоевщина", Зайцев противополагает духовную трезвенность Сергия - примера "ясности, света прозрачного и ровного", любимейшего самим русским народом.

В воссозданном образе святого Сергия Радонежского критика видела выражение народного характера и идеала русской государственности (Н.О. Лосский, З.Н. Гиппиус), а в очерках о монастырях - важные этапы на пути Зайцева к Церкви (В. Грибановский). Г.П. Струве, отмечая рост религиозной доминанты в его произведениях, связывал с именем писателя саму возможность говорить о духовном творчестве русской эмиграции.

Практически одновременно с этим писатель создает новеллы "Алексей Божий человек" и "Богородица Умиление сердец", посвященные византийскому святому IV века Алексию и русскому подвижнику XIV века преподобному Авраамию Чухломскому. Зайцева меньше интересовали здесь реальные факты их жизни, он излагает их жития в форме легенды (так, мотив "каменного сердца Авраамия, постепенно размягчающегося под действием благодатной иконы", отсутствует в каноническом жизнеописании святого), но суть этих поэтических миниатюр та же, что в оригинальных житиях святых - отказ от славы и наслаждений мира ради Царства Небесного. Протоирей В.В. Зеньковский, в целом весьма строго подходивший к его творчеству, высоко оценил новеллу "Алексей Божий человек" именно за то, что в ней "все время чувствуются лучи из иного мира".

С миром русского монашества Зайцев был знаком не только по книгам или историческим описаниям. В эмиграции он сблизился с русскими церковнослужителями, многие из которых были монахами, часто посещал православные обители и братства, созданные во Франции русскими эмигрантами. Несколько своих заметок писатель посвятил Сергиевскому подворью. В одной из них ("Обитель", 1926) в только что освященном храме в честь св. Сергия он видит "Церковь нищенства, изгнания и мученичества <...> это новый, тихий и уединенный путь Церкви" и ощущает живое присутствие Радонежского Чудотворца: "Великий наш Святитель, на шестом веке после смерти <...> среди дебрей "Нового Вавилона" основал новый свой скит, чтобы по-новому, но вечно, продолжать древнее свое дело: просветления и укрепления Руси".

Зайцев создает портреты церковных деятелей: митрополита Евлогия (Георгиевского), архимандрита Киприана (Керна), о. Георгия Спасского, епископа Кассиана (Безобразова). В очерке, посвященном 25-летию епископского служения Евлогия, с которым писатель был близко знаком, воссоздан духовный путь Владыки, благословленного еще в юности старцем Амвросием Оптинским и св. Иоанном Кронштадским на принятие монашества. Борис Константинович здесь находит общие черты в облике митрополита Евлогия и Патриарха Тихона: "Какая-то общая простая и спокойная, неброская, круглая и корневая Русь глядит из обоих, далекая от крайностей, бури, блеска"; "не будучи мучениками в прямом смысле, оба несут в себе некоторую Голгофу", причем в лице и деятельности Владыки Евлогия "православие как бы внедряется бесшумно, показывает себя Западу - совершается великий выход его на мировой простор".

Можно отметить и еще одну особенность творчества Зайцева: спустя много десятилетий он возвращается к тем же темам и личностям, публикуя новые очерки о них, иногда под теми же названиями. Так, во втором очерке "Митрополит Евлогий", написанном после кончины архиерея, позиция автора хотя по-прежнему преисполнена любви, но более взвешена и мудра: он не скрывает и слабостей Владыки, и его ошибок в церковной политике.

Паломничество на Святую Гору Афон в мае 1927 года Зайцев считал впоследствии провиденциальным, важнейшим событием в своей биографии. На это путешествие писателя вдохновил князь Д.А. Шаховской, человек удивительной судьбы, поэт, в 1926 году принявший иночество на Афоне с именем Иоанн. Борис Константинович знал Шаховского еще в России. О своей встрече в Париже с только что постриженным монахом, полным афонских впечатлений, Зайцев рассказал в заметке цикла "Дни" - "Афон" (1969). Дружба и впоследствии обширная переписка с о. Иоанном продолжилась до конца их жизни.

Итогом этого паломничества стала книга "Афон" (Париж, 1928). При ее создании перед писателем возникло то же затруднение, что стоит перед всяким литератором, пишущим о духовных предметах. Он сам, несомненно, в полной мере ощущал святость Афона, благодать, наполняющую его монастыри и келии, в его душе совершились какие-то существенные движения. Но как передать этот опыт в словесной форме?

В книге "Афон" отчетливо видны характерные черты художественного метода Зайцева, который воплощает в своих очерках преимущественно эстетическую, внешнюю сторону святынь (связанную, конечно, с их внутренней красотой), передает ощущения "путешественника", надеясь, что читатель заинтересуется малоизвестными ему "объектами" и через эстетику, быть может, получит толчок к более глубокому и опытному познанию православного христианства. Его очерки принципиально отличны от собственно религиозной литературы, мы в этой книге встречаем повествование замечательного русского художника. Но "православного человека", в нем почти не чувствуем. Собственно, ко всем книгам и очеркам писателя применимы слова, раскрывающие его метод: "Тайная миссионерская "сверхзадача" книги - приобщить читателя к миру православного монашества - глубоко скрыта под внешне ярким, как бы сугубо светским описанием...".

В книге Зайцева, своеобразном "дневнике путешественника", есть одно чрезвычайно важное место, где открывается смысл происходящего с Россией. В беседе со старцем-отшельником, к которому добирался трудно и долго, писатель получил подтверждение своим раздумьям о промыслительном значении русской катастрофы. Старец говорит, что Россия страдает за грехи, а в ответ на недоумение собеседников, почему не наказана также Европа, давно отвернувшаяся от Бога, поясняет: "Потому что возлюбил (Господь Россию) больше. И больше послал несчастий. Чтобы дать нам скорее опомниться. И покаяться. Кого возлюблю, с того и взыщу, и тому особенный дам путь, ни на чей не похожий". Эта беседа со старцем, живущим на вершине горы, - одна из главных духовных вершин книги. Из личного письма Зайцева известно имя отшельника - о. Феодосий, а также тот знаменательный факт, что автор услышал это суждение о судьбах России в день своего причащения, 17 мая 1927 года. Слова о. Феодосия писатель впоследствии не раз приводил в своих очерках и статьях.

О том, что Зайцев жил на Афоне напряженной религиозной жизнью, о его внутренних духовных состояниях при встрече с миром афонского монашества свидетельствуют его письма родным. В них открывается облик глубоко верующего человека, благоговейного паломника, вовсе не совпадающий с образом эстета-художника и любознательного туриста, созданного впоследствии в очерке. Он сообщает жене о своей напряженной молитвенной жизни, о посещении многих монастырских служб, об исповеди у духовника Пантелеймонова монастыря архимандрита Кирика и его советах, о говении и причащении. Рассказывая о трудностях, возникающих во время поездки, он замечает, что полагается "больше на Бога", чем на свои расчеты.

В то же время, преклоняясь перед величием афонских подвижников, которые "бесконечно (морально) выше и чище нас", он откровенно признается, что мало знает в области аскетики и молитвенного созерцания, что монашеская жизнь была бы для него лично "не по силам", что ему порой "бывает и грустно, и одиноко и "иногда очень хочется просто домой", к родной семье. О суровом самоотвержении монахов, полном отречении от мира, где остаются все родные и друзья, о тяжелейших подвигах иноков, некоторые из которых спят по полтора часа в сутки, Зайцев упоминает в письмах, но в очерке "Афон" слышны лишь приглушенные отзвуки этой темы, ибо задача автора - показать прежде всего благолепный и умиротворяющий лик Афона.

Частица афонской святости бережно сохранялась Зайцевым всю жизнь. Но Афон не только дал нечто драгоценное художнику. И самому русскому писателю пришлось вступить в открытый бой на защиту Святой Горы от всяческих злопыхателей и хулителей, в частности от некой маркизы Шуази, которая проникла в монастырь, переодевшись в мужское платье.

К бедам и скорбям Афона Зайцев остается неравнодушен и впоследствии, посвящая ему около десятка заметок в 30-60-е годы. В заметке "Вновь об Афоне", приводя письма знакомых иноков с Афона, он со скорбью сообщает о пожарах, растущей нужде, о болезнях, проникающих на Святую Гору. Спустя четыре года, в "Афонских тучах" - заметке к годовщине землетрясения на Афоне, происшедшего под праздник Крестовоздвижения 26 сентября 1932 года, он напоминает, что подобные знамения на Афоне всегда свидетельствуют о "политических бурях", и связывает землетрясение с тем, что 1932-й стал самым страшным для голодной России годом.

В материале "Афон. К тысячелетию его" (1963) Зайцев публикует отрывки из книги "Афон", предваряя их заметкой, где с благодарностью вспоминает девятнадцать проведенных там дней и мысленно поклоняется святым местам Афона и памяти встреченных там людей - все они к этому времени уже отошли в мир иной. Наконец, в 1969 году восьмидесятивосьмилетний писатель вновь вспоминает Святую Гору. Толчком к написанию заметки "Дни. Афон" послужило известие о новом пожаре в Пантелеймоновом монастыре. В ней появляются новые чеканные строки о великом смысле пребывания Афона во вселенной: "Афон есть образ духовный, никаким бомбам неподсудный, а, как все живущее, бедам подверженный. Беды проходят, вечное остается, Афон остается".

В своем творчестве Зайцев обратился также и к Оптиной пустыни. Небольшой очерк-эссе "Оптина пустынь" (1929) проникнут любовью и благоговением к оптинским старцам. Писатель размышляет о том, как могло бы протекать его путешествие в Оптину в конце прошлого века, представляет в воображении свою встречу со старцем Амвросием - человеком, "от которого ничто в тебе не скрыто". Завершается очерк скорбными словами о запустении Оптиной. Но сегодня мы видим, сколь провидческими оказались строки очерка о том, что Оптина ушла "на дно таинственного озера - до времени".

К теме Оптиной Зайцев обратился спустя три десятилетия, написав очерк "Достоевский и Оптина пустынь" (1956), где развил мысль о том, что Оптина "оказалась излучением света в России XIX века", и рассказал о поездке Достоевского к преподобному Амвросию в 1878 году.

Замечательный очерк "Около св. Серафима (К столетию его кончины)" (1933) весь проникнут чувствами сокрушения и раскаяния автора, только в эмиграции осознавшего величие этого святого.

Писатель строит свой рассказ на книжных источниках, приводя примеры поразительных чудотворений Старца из "Дивеевской летописи", свидетельство Н.А. Мотовилова об одном из высочайших мистических откровений, когда собеседником по молитве святого на минуту приоткрылась тайна преображенного Духом Святым бытия, произошло явление Царства Божия на земле. Автор находит художественный образ, который помог бы лучше ощутить личность святого. Если в книге о преподобном Сергии Радонежском чудотворец представал как "святой плотник с благоуханием смол русских сосен", слегка "суховатый" и "прохладный", то в преподобном Серафиме художник подчеркивает ослепительное сияние его личности, "раскаленный цвет Любви", вокруг него как вокруг солнца - "сияющая атмосфера с протуберанцами".

Летом 1935 года Зайцевы совершили поездку на Корельский перешеек, где гостили на вилле Н.Г. Кауше (дальней родственницы В.А. Зайцевой) в Келломяки (нынешнее Комарово). Пребывание там, как и поездка оттуда на Валаам, оставили глубокий след в душе художника.

Книга "Валаам" (1936), написанная по впечатлениям от этой поездки, представляет собой глубоко лирическое, исполненное поэзии описание валаамского архипелага. Как и в "Афоне", Зайцева привлекает "внутренняя, духовная и поэтическая сторона Валаама". Автор не говорит о ней прямо - она открывается как отклик в душе читателя на те настроения, пейзажи, портреты, которые рисует художник. Метод писателя - не "разъяснять" отдельные моменты монашеского жития, а дать читателю возможность почувствовать этот мир, пережить вместе с автором минуты тихого созерцания. Еще более сокровенной, по сравнению даже с "Афоном", остается внутренняя, молитвенная жизнь самого Зайцева, он практически ничего не сообщает о ней.

Им воссоздан, как не раз отмечалось в критике, "рай". Валаам запоминается обликом чистой, возвышенной благообразной жизни, оставляя в памяти образы приветливых старичков-монахов. Зайцев точно так же, как в "Афоне", отразил одну грань Валаамского монастыря - "ощущение прочности и благословенности", светоносность и тишину этого мира. Но он не касается иных граней - скорбей, неизбежных на иноческом пути, духовных подвигов виденных им "простеньких" старцев - это и не входит в его задачу. Он весь захвачен духом словно вновь воскресшей Родины: "Ведь это все мое, в моей крови, я вырос в таких лесах...", ему вновь открывается памятная с детства "приветливая и смиренная Святая Русь".

Зайцев всегда особенно чутко относился к страданиям за Христа, поэтому столь значима в его творчестве тема современного мученичества. И в далекой России, и в современной Франции он видит и всегда откликается на примеры страданий за веру. Тема Креста, новой Голгофы остро волнует художника. Он часто пишет о том, что в нынешнее время, в XX веке, как бы возвращаются времена первохристианства, когда Церковь снова становится беспощадно гонимой, а подлинные христиане бедствуют и нищенствуют, идут на страдания и смерть за исповедание своей веры. И он стремился увековечить память тех, кто принял муки от безбожных гонителей.

Тема России звучит в каждой строчке Б. Зайцева, чаще всего подспудно, но и в открыто публицистических словах - размышлениях о ее историческом пути, мировом значении. Эти мысли можно прочесть в заметках писательского дневника - "Странник", "Дни", "Дневник писателя" и других. Россию он рассматривает двояко - как "терзающую" и "терзаемую". В судорогах и кровавых вихрях истории он различает и Святую Русь, воплощающуюся в подвижниках, праведниках, мучениках. И подлинная Россия может существовать только озаряемая светом Христовой веры, только воцерковленная: "Дух России оказался вечно жив. В бедах, крушениях он еще сильней расцвел. Насколько есть в нем духовное Духа Святого, настолько и жизнь".

У России - "Голгофской страны" - особый путь, который невозможно понять мирским разумом. Ее судьбу писатель сравнивает с судьбой Иова - а она может быть постигнута только в свете Нового Завета, искупительной жертвы Спасителя. Для Зайцева важно, что Россия идет путем Христовым, на Крест, и это является залогом ее воскрешения.

В центре всего написанного Зайцевым: прозы, очерков, воспоминаний - стоит образ путника, как бы непроизвольного печальника о духовном назначении человека, путника, который наделен почти художественным даром постепенного прозрения в бурной реке жизни всепримиряющей красоты.

Зайцев уповает на грядущее возрождение Родины именно как христианской страны. И видит особое значение России и для всего мира: "Истина все-таки придет из России... "Святой Руси" - в ее новых формах, в бедноте и простоте, тишине, чистоте, незаметно, без парадов и завоеваний. Придет... чтобы просветить усталый мир".

Главными в "апостольской" работе были для Зайцева всегда положительные, созидательные начала. Всякой критике он предпочитал предложение добра, света и радости, которые дает людям Истина. Здесь он не поучает и не обличает. Неизменно кроткий, смиренный и благодушный, он приглашает собеседника войти в русский храм.